Люблю жизнь в тёплых тонах и больших мурчащих рыжих котов.
katarsys_alva
katarsys_alva
У енотов всё не так. Странные они люди. И сказки у них странные. И мысли... «нетипичные», осенние...как листья с деревьев. Вот подобрала у Enot_XXX давно, но чувствую: пришла пора делиться.
Сказка енотского безвременья (полная)
Автор: katarsys_alva
В качестве иллюстрации рисунок Антона Марраста (ну вот нравится! и автор, и темы его работ созвучны мне).
В доме у Енота почти всегда тепло. И уютно. Не оттого, что любит он топить печки, коих у него целых две. Обе — как домашние реакторы! И даже не потому, что еноты — звери, в целом, аккуратные, и к бардаку относятся… Ну, как бы это сказать поточнее…? К бардаку еноты относятся в меру терпимо. То есть воспринимают любой из бардаков приветливо и даже с энтузиазмом. Но только до тех пор, пока им этот бардак удобен.
На практике это вот как бывает: читать дальшеможно спать на полу, завернувшись в тёплое одеяло, ибо упал ты с кровати в дурном сне… И даже немытая с вечера тарелка может рядом простоять до утра, ежели уверен ты на сто пудов, что первым делом спросоньч помоешь её к завтраку… Но днём кровать должна быть застелена, холодильник закрыт, шторы подобраны и подвязаны морским узлами, цветы — политы, книги — валяться на полу возле шкафа удобым нагромождением, каким оставил ты их, копаясь, ещё три дня назад, а вязаная скатерть обязана свисать с круглого столика изящными уголками. Да! Если вы видите, как енот, деловито виляя полосатым хвостом, поднмается на старенькое крыльцо своего дома, волоча огромную охапку сосновых дров с остатками коры, то у вас есть все шансы пронаблюдать, как он затем будет мести пол.
Какая тут связь? Ну как же! Свалил в уголок у печки дровишки, уложил их аккуратненько, кора на пол и осыпалась… А к чему мести коротеньким веничком вокруг одной только поленницы, если, пока ты шёл от крыльца через две двери, ошмётки коры нападали по всему дому? Ей же, коре, безразлично, куда падать. А у енота потом от неё весь дом в грязи… Чего не любят еноты пуще всего — так это грязь. Терпеть способны, если это совсем уж необходимо.
Например, если нужно валяться в пыльном окопе ночь напролёт, чтобы тебя не погнали ходить строем с песней и строить социализм — будут валяться. Уже находлись, напелись и настроились. Но принимать такое положение как должное — никогда! Так что если вам, опять же, посчастливилось увидеть очень грязного енота, воротившегося в дом из-под яблони с целой корзинкой сочного кальвиля, штрифлинга или коричной, имейте ввиду: сейчас он все яблоки перемоет, морду умоет, лапы сполоснёт, устроится в уютном кресле с видом в сад через большое распахнутое окно, и все плоды с удовольствием съест… А уже после примется, кряхтя и скрипя зубами, вычёсывать из шкуры грязь, репейники и дохлых комаров, коих нацеплял на себя в саду, пока те яблоки собирал. И чистить кресло щёткой.
Тепло же бывает в енотском жилище оттого, что в жаркие дни держит он раскрытыми окна. И в жаркие ночи.
А к приходу ветреных, прохладных и дождливых сумерек лета все окна аккуратно задраивает. И тепло остаётся внутри. А дрова у печки — это скорее для души. Или на экстренный обогрев. Потому что готовить на печке еду — по нашим временам слишком расточительно для леса, если есть микроволновка, аэрогриль, электрочайник и даже блендер. Особенно блендер… В этом чудесном устройстве еноты очень любят смешивать молодые зелёные шишки, корни валерьяны, листья болотной вахты, стебли пустырника, жареные кофейные зёрна, спелые ягоды красной рябины и семена подорожника… Заправляют всё это адское зелье ложкой хорошего бренди, хранимого в стареньком буфете, и тремя ложками яблочного сока. И уплетают за ужином, дабы потом, в темноте ночи, уловить тот самый удивительный миг, когда твои мысли начинают жить и развиваться независимо от тебя, и размышления становятся сном. Если поймать эту грань перехода, можно устроить себе сон «на заказ» — на заданную тему и по своему усмотрению. И провести в нём остаток ночи, творчески набираясь новых сил.
Не всегда еноты пользуют бренди именно так…
Случаются дни, в которые заросший сад вокруг енотского дома охвачен бывает шорохом ветра. И красно-жёлтые листья клёнов, трепеща и кувыркаясь от внезапного холода в остывшем воздухе, пикируют в тревожно застывшую траву под дикими сливами. Что незаметно разрослись перед самым большим окном, ибо такой бардак в саду удобен еноту уже много лет кряду. И само это окно в такие дни бывает распахнуто настежь, равно как и все прочие окна и двери в доме. И сам хозяин, обернувшись хвостом, отрешённо сидит в уютном, но каком-то истончившемся и поблёкшем по этому времени кресле, безмолвно глядя в сад, не ощущая холода и ветра, охвативших дом, и распространяя вокруг себя минорные мысли.
И чем дольше продолжается эта напасть, тем ощутимее замирают звуки вокруг дома, сад погружается в прохладную тишину, отлетают подальше птицы, уползают в норы кроты и лесные мыши, белки забираются в дупла… И всякий путник, очутившись в такой день поблизости от укрытого среди леса диким садом енотского дома, подсознательно стремится как можно скорее миновать это безмолвное, остывающее на глазах место. Ибо тягучий озноб забирается ему под одежду и мурашками проступает меж лопаток, заставляя топать отсюда, не оглядываясь и не думая.
И вовсе ни к чему подозревать, что именно енот стал причиной всего этого остывания, запустения, затишья и листопада. Он всего лишь ощутил вокруг серую, холодную, сумеречную осень. Пустил её в себя и пропитался ею насквозь. И решил посидеть в комнате у холодной печки, глядя в сад и покачивая в руке большой коньячный бокал, наполовину полный хорошим вьетнамским кофе. Отборным мокко с частью корицы и какао. Сдобренным всё тем же бренди. И аромат из его бокала чуть-заметно растекается по всем комнатам, увлекаемый порывами залетающего сюда удивлённого ветра… Удивлённого отсутствием преград и пустотой. Ибо никого больше нету в доме в этот странный и зыбкий, нескончаемо длинный осенний полдень, лишённый солнечных лучей и привычной по сезону мороси. Даже домовые мирно спят в чулане на чердаке. И только выцветающие букеты из летних трав и полевых цветов, заботливо расставленные тут и там по всему дому ещё загодя, летом, в пору цветения и буйства красок, бархатно оттеняют царящую в комнатах пустоту и ожидание. Енот потягивает остывающий кофе с бренди, смотрит в сад на кружащиеся в причудливом тане падения лстья, и ждёт гостей. А на маленьком столике возле кресла стоит пузатый и закопчённый персидский кувшин-кофейник с длинным горлышком, полный густым отваром чуть не по самую откидную крышку. Енот знает, что гость, приходящий в эту пору, любит выпить славного кофе.
А воздух в саду становится всё прозрачней и холодней. Енот любуется тонкими, розово-рыжими и полупрозрачными краями молодой сосновой коры, задравшимися от ветра высоко на прямом и старом стволе в дюжине шагов от окна — в таком чистом воздухе можно разглядеть очень далеко, не прилагая усилий. Ему нравится изучать причудливый многослойный орнамент коры на этом стволе. И на фоне этих узоров он замечает неспешное кружение бесчисленных маленьких снежинок, увлекаемых внезапно ослабшим ветерком куда-то мимо окна… На другую сторону дома, где все они ложатся на ступенях крыльца, собираясь в полупрозрачный, пышный и мягкий ковёр. Енот трогает ладонью пузатый кофейник и чуть-заметно улыбается: ещё горячий. Это хорошо — не поить же гостя холодным. Целый год, почитай, не виделись…
Стремительные шаги легли в снег на ступенях. Очень легко. Едва примяв белый, полупрозрачный и мягкий ковёр. Отпечатки рифлёных подошв со сложным, витиеватым орнаментом лишь на миг замерли в этом свежем снегу. А затем исчезли, ибо снежинки легко поднялись вновь, словно оправившись от нежданного, но мимолётного напора. Будто бы никто и не потревожил этого лёгкого одеяла, укутавшего старое крыльцо. И ни одна доска не успела скрипнуть. Лишь холодом обдало всё вокруг: это взметнулись широкие полы длинного багрового платья, когда она взбегала в дом — высокая, сухощавая и подтянутая, словно бегунья-спринтер, широкоплечая и длинноногая. Стремительная. Чужая среди замершего в ожидании запущенного сада.
Енот помрачнел как-то разом… Задумчиво кивнул самому себе, извлёк откуда-то пустой пузатый бокал и наполнил его горячим кофе. Аккуратно добавил бренди, умостил на столике подле своего и пошёл за вторым креслом.
Тем временем Гостья уверенно миновала две распахнутые настежь двери, обмахнув лёгкими распущенными волосами подсыхающий в углу букет, вошла в большую комнату… Енот как раз подтаскивал к столику второе кресло. Покосилась на него с довольным прищуром, запахнула полы платья и тяжело уселась в это кресло, издав при этом целый сонм замирающих звуков: от скрипа кожи высоченных, прихваченных пряжками под коленями ботинок, прошнурованных до самого верха тугими пепельными бичёвками, до испуганного полу взвизга-полу скрипа самого кресла, неожиданно просевшего и раздавшегося под её весом. Расправила плечи, протянула, не глядя, тонкую сильную руку, сгребла длинными пальцами дымящийся бокал и самозабвенно пригубила, прикрыв большие глаза и уронив на грудь невесомые белые локоны.
Никто не смог бы назвать Гостью седой: её роскошные волосы начинались рыжими, светло-бежевыми и даже малиново-красными прядями, изящными волнами обрамляли высокий костистый лоб и кутали точёную шею, светлеющей волной ниспадали на плечи и, выцветая, заканчивались совсем уже бледными, почти белыми «перьями». У неё было открытое лицо с широкими скулами и небольшим, волевым раздвоенным подбородком, тонкий, слегка курносо-вздёрнутый нос и чётко очерченные светлые губы. Бледно-сиреневые, с едва-заметно просвечивающими сосудами. Весь этот образ венчали огромные, широко посаженные глаза и тончайшие, словно едва-намеченные кисточкой мастера линии высоких бровей под изящно изогнутыми надбровными дугами, вразлёт уходящими к вискам.
— У тебя вкусный кофе, — не поднимая век, сказала Гостья. У неё был глубокий, шелестящий голос. — Горячий такой… К моему приходу?
— Да, чтобы не замёрзнуть. Ты пей, я тебе ещё налью. Согрейся.
— Соскучился?
Енот повернул голову и впервые посмотрел на Гостью. Огромные карие глаза изучали его почти в-упор, проницательно и с задоринкой. Этим глазам бесполезно было врать. И енот ответил:
— Нисколечко. Я никогда не жду твоих визитов.
Они сидели почти рядом, разделённые лишь маленьким круглым столиком на тонкой ножке: совсем непохожие, приветливо-спокойные и удивительно уютные среди гуляющего по комнате прохладного ветра. Почти понятные друг другу. Знакомые лишком долго, чтобы не доверять или не верить. Совсем чужие. Но знакомые столь долго, что могла бы тать почти друзьями… Если бы могли.
—Ты знаешь: иногда мне становится очень без тебя одиноко. Мне всегда одиноко. Но без тебя бывает особенно. Иногда.
— И ты снова пришла ко мне… Или за мной?
— Это уж тебе решать.
— Странный для тебя ответ…
— Ну… Не одному тебе удивлять.
— Если бы я не знал тебя так долго, непременно решил бы, что ты покрасила волосы…
— Ага, и брови сбрила! — и тут она расхохоталась — раскатистым басом, гулким и густым гомерическим хохотом, от которого за окном содрогнулись листья на диких сливах, а праздный холодный ветер в испуге забился под диван у стены. Енот грустно улыбнулся.
—Я к тебе мимоходом заглянула — под настроение. Твоё. Чую — ты весь в осени растворился. Надо бы, думаю, зайти, поинтересоваться… И кофе у тебя хороший…
В её тонкой, оскаленной мелкими зубами улыбке сияло откровенное удовольствие. Енот нахмурил брови и обронил чуть-слышно:
— Мне приятно, что тебе нравится… Я готовлю его тебе с удовольствием. Знаешь, я всегда радуюсь, когда вижу, как ты пьёшь мой кофе огромными глотками…
— Я всё пью огромными глотками и с удовольствием, — гостья оторвалась от бокала и облизала тёмно-бурый ореол вокруг рта, — хочешь, я и тебя так выпью?
Енот замер на полу вздохе. Кончики его усов свернулись, как от пламени спички. Воздух застыл вокруг него, а остистые волосы на лбу начали стремительно белеть. Но перестали. Гостья закинула ногу на ногу, угнездила наполовину осушенный бокал на худой коленке и продолжала, глядя мимо собеседника:
— Сегодня утром заходила к художнику. Он рисовал изумительные картины. В пол-стены: Море под разорванными Солнцем облаками, мальчишки восторженно бегают по мокрому песчаному берегу, и огромная волна, вот-вот на них обрушится, закипает прозрачным гребнем в косых лучах… И смоет их всех в пучину.
— Изящно, — прошептал енот, согревая ладони о пузатые стенки бокала. Накатившая дрожь, сменившая оцепенение, потихоньку отпускала его.
— Когда он написал этот сюжет, я обратила на него внимание. Потом иногда наблюдала за его работой. Знаешь, он так приблизился к моей теме, что я не уже не могла обойти его стороной. Смотрелась в его работы, словно в зеркало.
— Может быть, это с ним оттого и случилось, что ты подолгу наблюдала за его работой? Стояла за левым плечом…
— Ага, и сопела в левое ухо…- дом огласил ещё один раскат гомерического хохота. Енот отшатнулся и завороженно посмотрел на зубастый тонкогубый оскал Гостьи. Она успокоилась, подмигнула и снова пригубила бокал, сказала сквозь кофейную пену на губах:
— Меня один раз позови — и не отстану. Я привязчивая.
Наклонилась к еноту и молниеносно обвила его руку, уронила ему на плечо лохматую голову.
— Я знаю, — тихо ответил енот и подул на её красную прядь, — ты настоящая. Верная и ветреная. Если привяжешься, от тебя не уйдёшь…
— А ты пытался?
— Я пытаюсь.
— А вот он — художник — не пытался. Я пришла к нему сегодня утром, едва не успела к завтраку…
— И что???
— И всё…
Енот не видел её лица. Но явственно ощущал её довольную улыбку.
—Ты хочешь в осень? — спросила Гостья.
— Я уже в осени. Но я не люблю её. Я её всего лишь чувствую.
— Из всего сонма окружающих явлений мы впускаем в себя лишь те, что способны впустить — те, что близки нам по духу…
— Я пытаюсь понять её. Мы слишком разные.
— И что же?
— Мне гораздо больше нравится весна.
Гостья отстранилась легко и стремительно, выпрямилась в кресле. Протянула еноту опустевший бокал. Он потрогал кофейник, поднял его высоко и наполнил бокал длинной горячей струёй. Гостья зачарованно смотрела, как пузырится и пенится в стекле густой обжигающий напиток. Пока енот отвинчивал крышечку с бренди, она заметила:
—Терпеть ненавижу эту взбалмошную, ветреную и вечнозелёную дуру… Она меня бесит. Больше того: нам с нею тесно в твоём доме! Рано или поздно тебе придётся выбирать…
—
Вы приходите ко мне в разное время. Я ни разу не видел вас вместе. Ты вряд ли увидишь её здесь. И так всегда будет лучше для вас обеих.
Бокал в руке Гостьи замер у самых губ. Её глаза резко обратились к еноту. Пузатое стекло испещрили тонкие ветвистые трещины. Енот невозмутимо продолжал:
— Разница между вами простая: ты приходишь ко мне погреться, а она приносит тепло в мою душу. И оживляет мой Мир.
Бокал со звоном разлетелся на куски! Они осыпались на платье Гостьи вместе с кофейным ливнем. По багровому расплылась большая стая сливающихся вместе пятен. Вскакивая, Енот с тревогой смотрел, как она брезгливо трясёт руками, и всеми силами старался помочь:
— Снимай платье. У меня есть, чем застирать… Я сейчас…
— Ух ты! Какой сразу заботливый… — в янтарных глазах заиграли откровенно восторженные огоньки. — Не дёргайся, я это исправлю…
— Как это не дёргайся? Куда ты в таком платье теперь? Я тебя в таком никуда не отпущу!
— Хочешь, чтобы я осталась?
— Ни за что!
— Знаю… Уйду голой!
— Зануда…
— Ханжа! Где хочу, там и хожу голой!
Не замечая, как кофейное пятно истаивает на платье Гостьи само по себе, словно испаряясь целиком, Енот приблизился почти вплотную к её азартно поблёскивающим глазам. И неожиданно тепло произнёс:
— Я никуда тебя не отпущу, пока не просохнет твоё платье.
— Жаль, что оно уже высохло…- Гостья кинула грустный взгляд на то место, где только что было пятно. — Но приглашение принято! Ты сваришь мне ещё кофе?
— Сварю… С лимоном и корицей, — енот взял кофейник, направился к выходу на веранду, где у него была кухня, и уже на ходу добавил: — Мне нравится тебя отогревать!
На губах Гостьи проступила чарующе довольная улыбка. Она поёжилась в кресле, извлекла из-под столика опустевшую бутыль из-под бренди и очень пристально посмотрела через тёмное стекло. Под её взглядом бутыль снова наполнилась. Умастив её на прежнем месте, Гостья внимательно оглядела сад в раскрытом окне и принялась буквально выхватывать взором из воздуха планирующие в траву кленовые листья. Она стягивала их в комнату, постепенно свивая из них в широком оконном проёме сложную фигуру. К тому времени, как вернулся енот с дымящимся кофейником в руках, в окне уже пульсировала, сжимаясь и разжимаясь, огромная разноцветная «морская звезда». И опавшие кленовые листья в её лучах плавно скользили, меняясь местами в сложном, чарующем танце. Хозяин дома так и застыл с кофейником в руках, изумлённо наблюдая за этим чудом.
Она стягивала их в комнату, постепенно свивая из них в широком оконном проёме сложную фигуру. К тому времени, как вернулся енот с дымящимся кофейником в руках, в окне уже пульсировала, сжимаясь и разжимаясь, огромная разноцветная «морская звезда». И опавшие кленовые листья в её лучах плавно скользили, меняясь местами в сложном, чарующем танце. Хозяин дома так и застыл с кофейником в руках, изумлённо наблюдая за этим чудом.
Енот смотрел на стремительно меняющийся орнамент красок, оттенков и форм. Ещё несколько мгновений назад это были всего лишь листья. Они отжили свой век радости Солнцу, отдали все свои полезные накопления деревьям, взяли взамен их воспоминания о летних днях и утренних туманах, шлаки и горечи перезревших соков, празднично расцветились всеми оттенками прощальных раскрасок — и отправились в недолгий танец полёта к земле, траве и другим опавшим листьям. Отправились вниз, чтобы уснуть навсегда и дать пищу бесчисленным осенним грибам под редеющим пологом леса. Их мелодия должна была завершиться мажорными аккордами среди увядающей травы, угаснуть плавно. Теперь они танцевали и кружились, пульсируя в замысловатом танце плавно извивающихся лучей «морской звезды». В этом не было ничего парадоксального или пугающего — листья лишь замедлили свой путь, собравшись вместе и явив нечто совершенно большее.
— Это сердце Осени, — чуть слышно проворковала Гостья.
— У неё большое сердце, — так же тихо ответил Енот, — большое и красивое сердце…
— Согрей меня, — Гостья протянула пустой бокал. А Енот был столь увлечён и захвачен действом в проёме окна, что даже не задумался, откуда тому бокалу было взяться. Он просто налил в него чарующе ароматный и очень горячий кофе и обронил только: — Бренди закончился.
Гостья подождала, пока наполнится бокал, а кофейник займёт своё место на столике, и молча протянула ему полную бутыль. Енот взвесил её в руке и улыбнулся очень задумчиво. Но так и не отвёл взгляда от витийного танца листьев: красных, оранжевых, отчаянно жёлтых, багрово-малновых, обсыпанных пёстрыми россыпями тёмных точек. Бесшумно и плавно скользили они в холодном воздухе непроходящего полудня.
— Приворотное зелье? — спросил он, не глядя свинчивая крышку.
— А тебе этого хочется? — Гостья сверкнула на него широченной из хитрейших улыбок.
— Если это, конечно, в природе возможно… — отвлечённо пропел Енот себе под нос, наклонил бутыль к её бокалу и замер в ожидании: — Выпив твоего приворотного зелья, берёшь последний билет в один конец. Если мы выпьем его оба, то отправимся дальше…
—…вместе! — выдохнула Гостья, блаженно прикрыв глаза. Нашарила тонкими пальцами руку енота, напряжённо державшую стеклянное горлышко, и мягко надавила, опрокинув в тёмную пучину кофе тонкую струю густого ароматного напитка. Оплела его пальцы своими и поднесла бутыль ко второму бокалу. Очи её по-прежнему были закрыты и ресницы оставались недвижны. Она просто знала, куда направить его руку. — Не бойся. Я никогда не заберу тебя с собой… Я пришла к тебе согреться, Енот. Мне снова холодно в этом Мире. Ты знаешь. Мне всегда… холодно. Это не яд и не билет в один конец. Это хороший бренди.
Теперь оба бокала источали тончайшую терпковатую смесь ароматов. Енот поставил бутыль на столик, шагнул за спину Гостье и очень осторожно запустил пальцы в её пышные разно-красные локоны. Нежно прошёлся коготками меж корнями волос. Глаза её раскрылись: умиротворённые и задумчивые. Теперь они снова созерцали удивительное пульсирующее сердце Осени. Но уже гораздо более вместе, чем прежде.
Они познакомились немногим более десяти лет назад. В столице одной из молодой страны на Юго-Востоке Европы. Этот город обещали бомбить, если страна не подчинится воле сверхдержавы. Страна сохранила гордость и бомбардировки должны были начаться со дня на день.
Она приехала сюда снимать репортаж — о крови, разрушениях, горе — о возмездии и раскаянии. Молодая, высоченная, своенравная и очень амбициозная, с коротким ёжиком рыжих волос и гордо вздёрнутым подбородком. Независимая, устремлённая и жёсткая в манерах. Увешанная подсумками и кофрами с фото-техникой, вооружённая непробиваемой ксивой репортёра, подвижная и подтянутая.
Енот собирался уезжать после экстренного завершения международной конференции: городу обещали решительные меры и сборище пришлось экстренно свернуть, дабы сберечь участников. Мало ли что может случиться, а потом отписывайся за иностранных гостей… Он остался в отеле ещё на одну ночь — номер был оплачен, к тому же очень хотелось напоследок погулять по городу. Увидеть его целым… пока.
А её поселили в том же коридоре.
Если двое весьма непохожих друг на друга существ одновременно выходят из своих комнат и движутся в одну сторону, трудно ошибиться, сказав, что в путь они пустились вместе. Скорее всего, ещё и потому, что своей взаимонесхожестью они вызывают внимание друг друга. Перекинувшись несколькими вежливыми фразами в лифте, они пустились по городу вдвоём: два иностранца, страждущие увидеть его совсем разными глазами. Оба впервые на этих улицах.
Она хотела увидеть, как проносятся в небе стремительные хищные контуры бомбардировщиков, как рвутся на этих улицах смертоносные заряды, как мечутся в руинах люди… Кровь, разрушения и ужас наказанных — вот что должно было стать влажной сахарной изюминой её репортажа! А Еноту было просто очень тревожно: за горожан, продолжавших просто и обыденно спешить по своим делам, словно и не было никаких военных угроз, за красивые уютные улицы и бульвары, за кота, мирно спавшего калачиком на каменной ограде под вишнёвыми ветвями, и за эту странную, отрешённую от реальности высокую журналистку. В огромных солнцезащитных очках, за которыми он так и не сумел пока разглядеть её глаз. Общаясь с этой дерзкой, надменной женщиной, енот всё явственнее ощущал: она никогда не видела этот Мир добрым. Может быть, её чем-то напугали в далёком прошлом, а потом она просто перестала верить? Сперва боялась, потом научилась ненавидеть и презирать? Рыжая бестия не вызывала у него отвращения — скорее тревогу и печаль — в обоих случаях именно за неё саму.
По страшной иронии Провидения или случая первая же прилетевшая с небес бомба могла стать началом её репортажа. Ибо рухнула посреди той самой улицы, на которую эти двое как раз выходили из-за угла. Но не стала. Поскольку рухнула — и разорвалась — слишком уж близко. Всё решили секунды и шаги… Отважная журналистка показалась из-за угла первой, прямо в момент взрыва. Её не посекло осколками и не пожгло жаром — но шарахнуло, подхватило и швырнуло ударной волной. Очень сильно и далеко. Человеческая воля может быть весьма крепкой. Но тело всегда хрупко. В особенности, если по нему шарашит ударная волна эквивалентом в десятки фунтов разорвавшегося тротила. Её треснуло и вдавило в кирпичную стену. Когда Енот, до того укрытый от волны углом просевшего внутрь здания, подбежал к ней, то не сразу понял опасность повреждений — внешне она была практически целой, только кровь сочилась из носа… а потом побежала струйками изо рта, из ушей, из уголков широко распахнутых глаз… Но в это время он уже тащил её на руках, вслушиваясь в царящий вокруг хаос бомбёжки и припоминая дорогу до больницы. Во время прогулки он запомнил, где они видели больницу… Долго тащить не пришлось: он увидел издали машину скорой помощи и санитаров, бойко снующих с полевыми носилками, эвакуируя раненых. Город всё же подготовился к налёту и теперь на улицы выехали бригады медиков. Раненых было… много. Заслышав иностранную речь и увидев остатки репортёрского снаряжения, санитары сперва норовили отослать Енота подальше: «Нечего! Своих хватает!!! Убери эту тварь-журналюгу и сам убирайся — не до вас! Ясно, зачем вы приехали! Крови хотели — получите!» Но только не из того материала он был сделан, чтобы растечься по асфальту и отступиться. Откровенно втиснулся вместе со своей ношей в одну из машин, где и без них хватало раненых, и доехал до госпиталя, бранясь с теми же санитарами уже на ходу.
В госпитале принимали всех, сортируя по степени тяжести. Подоспевший хирург-травматолог окинул её опытным взглядом и махнул своим: «Эту — на стол! Множественные переломы. Разрыв органов. Так и быть — попытаемся… Если выкарабкается — запомнит, как на чужом горе сенсации творить…!» Енот не отходил от неё ни на шаг — бежал рядом с каталкой, на которой её везли в операционную, сдержанно торопил врачей…
—Ты бежал рядом, держась за каталку, и кидался в медиков короткими строгими фразами. На их языке. А я смотрела на тебя снизу-вверх. У тебя было очень суровое, напряжённое лицо. А в глазах стояли слёзы. Крупные дрожащие слёзы. Тебе одному было меня жалко… А остальные просто делали свою работу. А я совсем не хотела умирать…
Енот гладил её по голове под волосами. Сейчас она не видела его лица, на котором снова проступили глубокие морщины памяти.
—Ты совсем не хотела жить.
— Да. И жить я тоже не хотела… В таком вот зверском Мире и с такими бездушными людьми. Такая противоречивая была, хоть святых выноси! — по комнате разнёсся низкий утробный смешок. Шерсть у енота меж ушей встала ёжиком.
— В Ад меня не пустили. Перевозчик даже платы не взял. Просто мотнул головой, не глядя. Указал перстом мне за спину. И совсем отвернулся. В Рай — тем более. Он один на всех. Туда знаешь, какая была очередь… Особенно в тот день. Это только Ад у каждого свой. Меня взяли на должность.
Одним неуловимым движением она извлекла откуда-то с бедра изящный секатор с длинными чёрными лезвиями, изукрашенными затейливым готическим узором из перфораций. И демонстративно щёлкнула им в воздухе перед самым носом Енота. Приводимые в движение сложным рычажным механизмом, лезвия с хрустом рассекали воздух, словно вспарывали саму ткань Мироздания.
— Рубишь головы? Или чего другое?
— Пресекаю возможности.
— У тебя много работы… Как же они без тебя справлялись?
— А я не одна такая. Господь ироничен… Но внимателен. У него нас целый штат. И каждому — своя вотчина.
—Ты приходишь к одиноким художникам и к таким, как я?
— Скорее к тем, в чьём творчестве или помыслах я проявляюсь как окрыляющее начало. Странно звучит, правда? Ничего странного, Енот. Эти люди холят и лелеют идею разрушения, она вдохновляет их… А потом, рано или поздно, прихожу я и…
Ажурные лезвия секатора снова чёрным пламенем вспороли воздух.
Енот аккуратно расправил огненные пряди по её плечам и тихонечко уселся в своё кресло. Сердце Осени в окне постепенно таяло, рассыпаясь в мелкую труху с каждым новым ударом.
—Ты видел это сердце — оно принадлежит тебе. Я всегда смогу воссоздать его для тебя снова… — под её взглядом из мелкой пыли у окна соткался большой кленовый лист: измалиново-красно-жёлтый, изящный и… сухой.
— Опавшие листья и высохшие цветы столь же прекрасны, как ушедшая любовь, — медленно проговорил енот, — они навевают чудесные воспоминания, но в них уже нет жизни.
Она повернулась к нему всем корпусом и чуть подалась вперёд, подпёрла кулаком голову и внимательно посмотрела в глаза. А потом плавно улыбнулась — широко и тонко. И сказала:
— Мне очень холодно, Енот. Мне всегда холодно… между Мирами. А ты — единственный, чью заботу я действительно ощущала. До самой последней секунды жизни. Я прихожу к тебе, чтобы согреться твоим кофе. И если однажды я заберу тебя с собой — это будет самый абсурдный поступок, на который способен ангел. Потому что тогда никто больше не согреет меня.
А потом они сидели молча и пили обжигающий кофе. И улёгся по комнатам ветер. А когда опустели бокалы, она поднялась и заметила вполголоса, проходя за его креслом:
— Я знаю, что забрала у тебя много сил… сегодня. Такова природа — не говори ничего… Просто прими от меня подарок — это продлит твою жизнь. Такую необходимую… мне. Пора идти — время собирает свою дань.
Нежно скользнула своей тонкой, но очень твёрдой рукой по ушам енота, сделала шаг к двери и растаяла в прозрачном воздухе.
А он так и остался сидеть в кресле, глядя, как проснувшийся осенний ветерок начинает подметать горку трухи от листьев под окном. Унося в сад тонкую буроватую пыль. Енот не глядя протянул руку и взял со столика бокал, полный до краёв горячей кровью — дымящейся и густой. И выпил его очень медленно и с удовольствием, как принимают по-настоящему дорогие подарки.
Осень пришла в одичавший сад. Настало хорошее время, чтобы высаживать крокусы. Надо было торопиться успеть, чтобы увидеть, как они первыми зацветут будущей весной.
Конец
Люблю, когда за обыденностью скрывается философский смысл. Остаётся от этой вещицы некое послевкусие. Ностальгия? Хмм... возможно. Ностальгия — это не тогда, когда расчёсывают, скрепя зубами. А когда нежно и про любовь. Потому как ПРО ЛЮБОВЬ в жизни всё. Ностальгия — вещь несговорчивая, но много говорящая о нас. Это наше прошлое, которое мы так и не переросли. Которое просачивается в настоящее, принимая причудливые формы, не меняя при этом сути. Сути наших поступков, принятых решений, отношений...
Мне кажется, что каждый читатель протаптывает свой путь к диалогу с автором.
И хорошо, когда такой диалог состоялся.